В 2016 году исполняется 150 лет со дня рождения Вячеслава Иванова - известного русского поэта-символиста, философа, переводчика, драматурга, литературного критика, доктора филологических наук. В жизнеописаниях практически всех поэтов Серебряного Века исследователи обязательно указывают, относятся они к московским или петербургским поэтам. Соперничество между двумя русскими столицами много лет назад было таким же актуальным, как и сегодня. Вспомнить хотя бы отзыв Маяковского о петербургских поэтах – "Мертвецы какие-то. Хлам. Все без исключения", и слова Гумилёва о Маяковском – "То, что он делает – антипоэзия. Жаль".
Вячеслава Ивановича Иванова относят к петербуржским поэтам, хотя родился он в Москве, в середине девятнадцатого века, 16 февраля 1866 года. Его семья жила в маленьком переулке недалеко от Зоологического Сада. Отец его, Иван Евстахьевич, был мелким чиновником, землемером. Он рано умер, когда будущему поэту исполнилось всего пять лет, так что воспитанием мальчика занималась мама, очень набожная женщина из семьи священнослужителей. Будущий поэт учился в Первой Московской Классической Гимназии. Так как семья жила бедно, в свои гимназические годы он был вынужден зарабатывать, давая частные уроки. Способность к обучению проявилась у него с самого раннего детства.
При всех сложностях Иванов оканчивает гимназию с золотой медалью и летом 1884 года поступает в Московский Университет на историко-филологический факультет. Его способности к обучению, багаж знаний, с которым он уже пришёл учиться, желание и усердие привлекли к себе внимание лучшей части профессуры Университета. Сам Иванов определил свой интерес к изучению классической древности. Учась в Московском Университете, Вячеслав Иванович успевает жениться. Окончив второй курс, он, по рекомендации учёных Московского Университета, в 1886–м году отправляется вместе с женой в Германию, в Берлин, где под руководством знаменитого немецкого историка Теодора Моммзена занимается проблемами истории древнего мира – Древней Греции и Древнего Рима. Итогом пятилетнего обучения становится написанная в 1891-м году на латыни диссертация о государственных откупах в Древнем Риме.
Вместе с женой и дочерью он много путешествует по Европе, посещает Египет, Грецию, Палестину, живёт то в Париже, то в Лондоне, то в Риме, но это вовсе не туристические поездки. В каждом городе он штудирует библиотеки, проводит огромное количество времени в музеях, пытаясь понять и впитать в себя дух страны. В начале девяностых годов он знакомится с идеями Ницше, Шопенгауэра, Владимира Соловьёва, изучение трудов немецких и русских философов оказывает сильное влияние на его мировоззрение, особенно работы Ницше о дионисийском и аполлоническом началах.
Летом 1893 года в Риме Иванов знакомится с Лидией Дмитриевной Зиновьевой-Аннибал. Эта женщина происходила из древнего дворянского рода Зиновьевых, по женской линии она являлась потомком Абрама Ганнибала, предка Пушкина. В своё время она вышла замуж за революционера Константина Шварсалона и родила ему трёх детей – двух мальчиков и дочь. Разуверившись в идеалах мужа, она забрала с собой детей и уехала за границу. Встреча в Риме стала судьбоносной для обоих - и для Иванова, и для Зиновьевой, она разрушила сразу две семьи. Позже Вячеслав Иванович говорил, что именно благодаря этой встрече "впервые осознал себя вольно и уверенно поэт", хотя до признания в художественном мире было ещё очень далеко. После сложной и длительной процедуры двух разводов они поженились. О чувствах, переполнявших тогда поэта, говорит его стихотворение "Золотое счастье":
Горячо и горделиво
В сердце блещет солнце счастья,
Мещет вкруг лучи златые,
Как власы златой Венеры,
Как моей царицы кудри.
Лидия Дмитриевна была человеком ярким, сильным и талантливым. Н. А. Бердяев писал о ней: "… была совсем иной натурой, чем Вячеслав Иванов, более дионисической, бурной, порывистой, революционной по темпераменту, стихийной, вечно толкающей вперед и ввысь". После встречи с поэтом она начала заниматься литературой, писала стихи. Ее произведения "Тридцать три урода" и "Трагический зверинец" были изданы в России. Когда-то Александр Блок назвал эти вещи замечательной книгой.
Летом 1905 года Вячеслав Иванов с женой и пасынками перебирается жить в Петербург. Жена издателя Г. Чулкова вспоминает: "...в 1905 году у нас в редакции "Вопросов жизни" появился поэт Вячеслав Иванович Иванов- и его жена, Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал. Они тогда только что приехали из-за границы. Он вошел в строгом визитном костюме, в черных лайковых перчатках. Она — в прелестном легком платье из черной тафты. Пышные, льняного цвета волосы и красивая шляпка. Оба элегантны и изящно просты в общении с людьми".
Снимают квартиру в недавно построенном доходном доме Дернова около Таврического сада, получившем название "дом с башней", по адресу Таврическая улица 35/1. По средствам семье оказалась квартира за номером 23 на последнем, мансардном этаже дома. Как и все доходные дома того времени, дом Дернова предоставлял квартиры для людей с разным уровнем достатка. Жители со второго по пятый этаж могли пользоваться лифтом, на последний этаж нужно было подниматься пешком.
"В этой башне только одна квартира, которую и занял В. Иванов. - писала Чулкова. В ней несколько комнат — пять или шесть — и маленькая кухня. Все комнаты были неправильной формы — то очень длинные и узкие, то полукруглые — в зависимости от архитектуры этой верхней надстройки дома. Окна тоже были разной величины и формы. В большой столовой, узкой и длинной, было только одно узкое окно. Днем в этой комнате было темно. Обставлена квартира была остатками хорошей старинной мебели, доставшейся Лидии Дмитриевне от ее предков. Вечером горели свечи в канделябрах. Было много ковров и тяжелых занавесей. Так за этой квартирой и укрепилось название "Башня", вошедшее в историю".
В 1906 году в Петербург приезжают Максимилиан Волошин с женой Маргаритой Сабашниковой. Богемная жизнь обязывает жить в столице, и они поселяются в том же доме на Таврической. Маргарита пишет в своих воспоминаниях: "Холодным ноябрьским утром, когда сильный ветер с моря проносился над крепко замерзшей Невой, мы приехали в Петербург. Мы заняли две крохотные комнатки; большую, обещанную нам, мы так никогда и не получили. В моей, похожей на коридор, комнатушке, где я спала на узенькой кушетке, оставалось место только для небольшого столика, на котором мы ели. Комната Макса была еще меньше — просто каюта с одним диваном. Письменным столом ему служил широкий подоконник. Через огромные окна открывалось серое петербургское небо. Но теснота меня не огорчала — что значит теснота, если прямо над нами боги справляют свои пиры!"
"Ивановы уже год жили в Петербурге. - пишет Маргарита Сабашникова. - Их дети со своей воспитательницей оставались в Женеве, где они учились в школе. Их квартира представляла собой, как я уже говорила, "башню". Во всех комнатах стены были круглые или косые. В комнате Лидии обои были ярко оранжевые. Здесь стояли только два очень низеньких дивана и странный, высокий, пестро окрашенный деревянный сосуд, в котором она хранила в виде свитков свои рукописи. Комната Вячеслава была узка, с огненно-красными стенами, так что в нее входили, как в раскаленную печь. Быт их для тогдашней России был очень необычен. Все женщины нашего круга держали, по меньшей мере, кухарку. Лидия же, помимо своих литературных работ и приема множества посетителей, делала все сама, так как не терпела в своем жилище человека, не разделяющего полностью их жизни".
В этой квартире и сложился один из символов русской культуры серебряного века – башня Вячеслава Иванова, самый знаменитый литературно-художественный и философский салон предреволюционной России. Его посещали все, от Луначарского до философов Булгакова, Бердяева, Флоренского, Шестова, завсегдатаями "ивановских сред" были Гиппиус с Мережковским, Александр Блок, Андрей Белый, Вера Комиссаржевская, Всеволод Мейерхольд и многие другие.
В их салоне можно было встретить и знаменитого актера или актрису, и ученых, и художников, и философов — петербуржцев и москвичей — преобладали писатели и поэты, нередко бывали и политические деятели. Хозяева говорили на многих иностранных языках. Среди гостей бывали и иностранцы, которые здесь чувствовали себя, вероятно, так же хорошо, как в гостиной у кого-нибудь из своих соотечественников. "Вечера" или "Среды" на "башне" стали обычным названием собраний у Вячеслава Иванова. Собрания эти были замечательны как по составу посетителей, так и по необычайной приветливости и обаятельности хозяина и хозяйки дома. И Иванов, и жена его были блестяще образованы и обладали особенным даром располагать к себе людей.
В воспоминаниях современников мы находим выразительные портреты хозяев Башни. Как живой встает перед нами Вячеслав Иванов в мемуарах художника М. В. Добужинского: "Вячеслав Иванов тогда носил золотую бородку и золотую гриву волос, всегда был в черном сюртуке с черным галстуком, завязанным бантом. У него были маленькие, очень пристальные глаза, смотревшие сквозь пенсне, которое он постоянно поправлял, и очень охотно появлявшаяся улыбка на розовом, лоснящемся лице. Его довольно высокий голос и всегда легкий пафос подходили ко всему облику Поэта. Он был высок и худ и как-то устремлен вперед и еще имел привычку в разговоре подниматься на цыпочки".
Однажды Добужинский нарисовал его "стартующим" к звездам с края башни, с маленькими крылышками на каблуках. Известен отличный портрет Иванова (1906 год) работы художника К. А. Сомова, который, как и Добужинский, посещал "среды". Дома у себя и Вячеслав Иванович, и Лидия Дмитриевна позволяли вольности в туалете. Он носил обыкновенно бархатную или суконную блузу с белым воротником (как у Блока), а Лидия Дмитриевна облекалась в хитон греческого типа, оставляя обнаженными шею и руки. Задрапированная ткань какого-либо светлого тона застегивалась на плече аграфом. Ноги были обуты в сандалии.
А вот портрет жены Иванова - Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал (из воспоминаний Маргариты Сабашниковой):
"Ее лицо походило на лицо "Сивиллы" Микеланджело. В посадке головы было что-то львиное; крепкая прямая шея, отважный взгляд, а также маленькие, плотно прилегающие уши усиливали сходство со львом. Но самым своеобразным в ней были ее краски: волосы белокурые с розовым отливом, а кожа смуглая, благодаря чему особенно выделялись белки ее серых глаз. Она происходила из рода абиссинца Аннибала, знаменитого арапа Петра Великого...
Придя к ним, я почувствовала себя зайчонком, попавшим в пещеру пары львов. Я видела, что Лидия по оригинальности и силе переживаний не уступает мужу. Они встретили меня с необычайным интересом; этот интенсивный интерес к людям был свойствен им обоим. "Вячеслав и я, сказала Лидия, мы любим в лицах людей видеть сны". Казалось, что в моем лице они видят какой-то сон, который им нравится. И я только боялась, чтобы, проснувшись, они не были слишком разочарованы. Вячеслав Иванов был тогда центром духовной жизни Петербурга. Легко вдохновляясь и обладая даром проникновения, он умел усиливать творчество других".
На Башне образовалась некая лаборатория духа, здесь, не смотря на все странности и провалы, мучительно рождалось что-то новое. Кто только не приходил на к Вячеславу Иванову! Здесь можно было встретить самых известных людей из мира науки, театра, литературы - людей различных, порой полярных, взглядов, разных религиозных направлений и общественных пристрастий. За чайным столом сидели рядом позитивисты, религиозные философы, мистики, знатоки оккультизма и даже марксисты. Недаром Иванова считали человеком содружества и согласия. Он предпочитал не обострять разногласий, умел сглаживать противоречия, стремился к сближению разных людей и разных направлений мысли. Главное для него - "соборность", духовное единение людей как антитеза индивидуализму.
У него была идея "вселенской соборности", он видел в ней возможность переустройства жизни, начало новой, "органической" эпохи. Вообще же в его взглядах удивительным образом соединялось то, что обычно считается несовместимым: христианство (он был воспитан в традициях русского православия) и язычество Древнего мира, славянофильская идея соборности, мистицизм и новейшие теории западных философов. В стихотворении "Венец Земли" он увенчал землю двойным венцом:
Так Земля в венце терновом,
Скрытом силой плющевой...
Терновый венец, как известно, символ христианства, плющ - атрибут язычества, двойной венец, по мысли Вячеслава Иванова, символизирует их единство. Современники называли его русским дионисийцем - так много места занимала в его творчестве дионисийская тема, которую он открыл для себя в книге Ф. Ницше "Рождение трагедии из духа музыки" (1872). Он посвятил этой теме цикл статей и докторскую диссертацию. Языческий Дионис вошел и в его поэтический мир:
Дул ветер, осыпались розы,
Склонялся скорбный кипарис...
Обнажены, роптали лозы:
Почил великий Дионис! ("Тризна Диониса")
О подробностях жизни Вячеслава Ивановича и его семьи живо и весело рассказывал домашний еженедельный журнал. Его выпускал поэт С. М. Городецкий, проявивший себя как незаурядный художник. Ему отлично удавались карикатуры, и в журнале было много выразительных и смешных зарисовок. На одном рисунке изображалось обычное "утро" хозяина Башни: стрелки часов показывают два часа дня. Вячеслав Иванов только что проснулся и звонит в колокольчик. В ответ на его зов по коридору катится тележка с завтраком, почтой, одеждой и домоправительницей Марусей. После завтрака он несколько часов работал у себя в кабинете - разбирал почту, делал корректуру, писал. Обед подавали в семь часов вечера, а к полуночи съезжались гости.
После чая приступали к чтению докладов. И тогда начинался настоящий праздник живой, беспокойной, восприимчивой к новым веяниям мысли. Выступали бессменный председатель собраний Николай Бердяев, философ - неокантианец Федор Степун, философ - марксист Борис Столпнер, писатель Дмитрий Мережковский и члены Петербургского религиозно - философского общества. Иногда появлялся Лев Шестов, автор работ "Толстой и Ницше" (1900), "Достоевский и Ницше. Философия трагедии" (1903). Он же написал статью о Иванове "Вячеслав Великолепный. К характеристике русского упадничества". Оживленно обсуждались проблемы философии и культуры, тема Христа и Антихриста, теория символизма, мистические идеи. Для постороннего человека все эти ученые разговоры и споры были совершенно непонятны. Однажды работавшая у Иванова кухарка поинтересовалась: "А говорят-то они по-русски?" и добавила: "Странно! Ничего нельзя понять...".
Совершались экскурсы в античность, в прошлое философской мысли. А вот чего не было в ученых беседах, так это политики и революционных настроений. И это, конечно же, странно, ведь "среды" начались осенью 1905 года, в разгар первой русской революции. Не случайно Андрей Белый назвал Башню "символом безвременности". Когда он подолгу гостил у Иванова, ему казалось, что находится он не в России, а в какой-то другой стране и даже в другом времени. У Андрея Белого особое отношение к Вячеславу Ивановичу.
Он писал: "Один из самых малопонятных писателей оказался умнейшим, широчайшим, и терпимейшим человеком. Отсюда его выдающаяся деятельность как организатора литературной жизни Питера; отсюда личное влияние его на тех, кто отрицает в нём художника; к Вячеславу Иванову идут все – идут чуть ли не с улицы; никого не отпустит он без совета, ласки и поощрения; если Бальмонт – корифей русского символизма, Брюсов полководец, завоеватель, Блок – сновидец, то Вячеслав Иванов – кабинетный затворник и исповедник: до шести часов утра исповедует он у себя в кабинете; накладывает эпитимьи, бичует, связывает души, отпускает и разрешает грехи. Таковы чисто личные его качества; не следует забывать, что Вячеслав Иванов, кроме того, крупный художник, ученый и организатор символического течения современности".
Отношения Андрея Белого и Вячеслава Иванова не всегда были безоблачными. Случались, по словам Белого, "моменты яркой ярости", сменявшиеся сердечной нежностью. Взаимные неудовольствия и расхождения во взглядах не мешали каждому из них ценить и восхищаться талантом другого. Для Белого Иванов был "удивительным человеком эпохи", а Иванов ценил в Белом "колоссальнейший" ум и огромные познания, его прозу считал гениальной. Отношение его к поэзии Белого было более сдержанным.
Очень нравились Иванову рассказы о московской жизни, он не раз просил: "Ну, Гоголек, начинай московскую хронику". Называл "Гогольком", потому что видел в его творчестве черты сходства с Н. В. Гоголем. И это меткое словечко, попавшее в цель, сохранилось, навсегда осталось с Белым. Под "московской хроникой" подразумевались события московской жизни, забавные эпизоды из жизни знаменитых москвичей. Уютно устроившись на ковре, Белый погружался в воспоминания.
Он охотно вспоминал свое детство, отца - профессора Московского университета, математика Н. В. Бугаева, известного как своими научными трудами, так и большими странностями, и чудачествами. Всплывали имена ученых, составлявших славу Московского университета: историков, философов, филологов. В память об этих вечерах А. Белый написал стихи, посвященные Вячеславу Иванову:
Случится то, чего не чаешь...
Ты предо мною вырастаешь -
В старинном черном сюртуке,
Средь старых кресел и диванов,
С тисненным томиком в руке:
"Прозрачность. Вячеслав Иванов".
Однажды Иванов с едва заметной насмешливостью предложил Николаю Гумилеву, вместо того чтобы отвергать символизм, создать собственное направление в литературе, а Андрею Белому шутя поручил сочинить для Гумилева платформу. Началось обсуждение, кто-то произнес слово "акме" (греч. высшая степень чего-либо, цветущая сила). Иванов вскользь заметил, что не мешало бы Гумилеву стать "акмеистом". Гумилев принял вызов и, сохраняя бесстрастный вид, заявил: "Вот и прекрасно: пусть будет же - акмеизм". Через несколько лет оформилось новое литературное направление. Акмеизм действительно появился. Вячеслав Иванович любил Гумилева и всегда охотно принимал его у себя. После первого путешествия по Африке Гумилев увлекательно рассказывал на "средах" о своих странствиях. Завораживающие слушателей истории сменялись чтением стихов:
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Появлялась на вечерах начинающая поэтесса Анна Ахматова. Дочь Иванова вспоминала, как однажды, окруженная гостями, юная Ахматова демонстрировала свою гибкость, проделывая отчаянный цирковой трюк: перегнувшись назад, до самого пола, пыталась схватить зубами спичку, которая торчала вертикально из лежащей на полу коробки. Изящная, тоненькая, в длинном, облегающем платье, она в тот вечер была удивительно хороша. Спустя полвека была написана ее "Поэма без героя", в которой ожили воспоминания о далеком прошлом, о предвоенном Петербурге и, конечно же, о знаменитой Башне. Перед автором проносились "тени" ушедшей жизни, и на миг, как воспоминание о замечательном режиссере, явилось видение:
Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню".
"Мейерхольдовы арапчата" пришли в поэму из спектакля по пьесе Кальдерона "Поклонение Кресту", поставленного на Башне режиссером Всеволодом Мейерхольдом и художником Сергеем Судейкиным. Мейерхольд нарядил арапчатами двух мальчиков, сыновей швейцара, который нес службу в подъезде дома на Таврической. К большому восторгу детей, режиссер вымазал сажей их лица и кисти рук, нарядил в чалмы и балахоны, после чего они мало отличались от настоящих арапчат.
На домашней сцене не было профессиональных актеров, роли исполняли члены семьи Иванова и поэты Михаил Кузмин, Владимир Княжнин, Владимир Пяст. Спектакль получился ярким и поэтичным, о нем много говорили, были отклики в прессе. Считается, что в этой постановке впервые осуществилась режиссерская находка Мейерхольда - занавес не поднимался, как обычно, а раздвигался арапчатами. Вяч. Иванов, писавший статьи о театре, разделял театральные новации Мейерхольда, и режиссер считал поэта своим единомышленником; по его мнению, статьи Иванова предвещали рождение условного театра.
Вместе с философами и учеными приходили писатели и поэты, артисты, художники, музыканты. Часто приезжали гости из Москвы, среди них композитор Михаил Гнесин, музыкальный критик Эмилий Метнер. За полтора года Башня превратилась в известный за пределами Петербурга литературно-художественный центр. В предутренние часы начиналось чтение стихов. И сразу же стихали дискуссии, забывались разногласия и споры. Принято было читать свежие, еще не напечатанные стихи и непременно в особой манере - торжественно и нараспев. Сидя на ковре в наполеоновской позе, читал свои стихи мэтр московских символистов Валерий Брюсов. Вяч. Иванов ценил его талант, хотя некоторые особенности поэтического стиля были ему чужды. В посвященном Брюсову стихотворении Иванова есть такие строки:
Твой зорок стих, как око рыси,
И сам ты - духа страж..."
Неожиданно жизнь на Башне замерла. Это случилось, когда в семью Вяч. Иванова вошло непоправимое горе. Заболела Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Через несколько дней ее не стало. До конца жизни поэт не переставал оплакивать свою любовь. Никогда не расставался с ее портретом, посвящал ей стихи, исступленно повторяя строчки, написанные в первые дни их знакомства:
Мы - два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы - два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.
В нем жила мистическая вера, что таинственная связь между ними не оборвалась и после ее ухода из жизни и от нее в какой-то степени зависела его дальнейшая судьба. По прошествии многих лет он сказал: "Только когда я читаю Зиновьеву-Аннибал, я вновь живу, снова плачу, как живой, снова у меня здоровое отношение к жизни". Эти слова записал его ученик, студент Бакинского университета, будущий ученый-филолог Моисей Альтман.
Через некоторое время "среды" возобновились, хотя стали менее людными. Общение с близкими людьми, их искреннее сочувствие помогали Вячеславу Иванову оправиться от потрясения и вернуться к жизни, в привычный круг литературных занятий и интересов. На вечерах по-прежнему царствовали философы и поэты. В полном блеске был представлен Серебряный век русской поэзии. Невозможно перечислить всех поэтов - известных и начинающих, побывавших на Башне.
Авторы многих мемуаров с искренней признательностью писали об этом приюте поэтов. Вот один из благодарных откликов (поэт Владимир Княжнин): "Здесь с бесконечным снисхождением и радушием встречали и пестовали всех, кто, нося в себе искру таланта, приходил сюда за советом... У скольких людей сложились здесь эстетические вкусы. Сколько здесь создано литературных карьер! Из недр кабинета Вяч. Иванова буквально вышло Общество ревнителей художественного слова, да и Общество поэтов возникло не без его мысленного, по крайней мере, одобрения".
Судя по воспоминаниям современников, последние "среды" прошли на Башне весной 1912 года. В истории литературы Башня сохранилась как память о Серебряном веке - периоде расцвета культуры. Башня оказалась тем зеркалом, в котором со всей полнотой отразились идейные и художественные искания российской интеллигенции. "Как-то сразу сумели они создать вокруг себя особенную атмосферу и привлечь людей самых различных душевных складов и направлений. Это была атмосфера особенной интимности, сгущенная, но совершенно лишенная духа сектантства и исключительности – писал Николай Бердяев. – Поистине В. И. Иванов и Л.Д. Зиновьева-Аннибал обладали даром общения с людьми, притяжения людей и их взаимного соединения.
Вспоминая об окружении Вячеслав Иванова, философ Федор Степун, часто бывавший на Башне, писал, что в мыслях этих людей было много выдумки, в чувствах - экзальтации, в мечтах о будущем - избыток отвлеченности. Отсутствие трезвого взгляда на жизнь, отстраненность от реальности, недооценка сил, приведших Россию к катастрофе, - в этом философ видел вину культурной элиты перед обществом. Расплата оказалась очень тяжелой. Пришедшие к власти большевики безжалостно расправлялись с теми, кто привык самостоятельно думать и отвергал любые формы насилия. Таких людей уничтожали или выдворяли из страны. Трагедия России была и в том, что за рубежом оказались самые просвещенные, мыслящие и одаренные люди. Из оставшихся многие погибли от голода и репрессий.
В 1924 году Вячеславу Иванову вместе с детьми удалось выехать в Италию, где он прожил еще четверть века. В наши дни после многолетнего перерыва его книги вернулись к читателю, и уже невозможно представить себе Серебряный век поэзии без его имени.
И кто-то странный на дороге,
К нам пристает и говорит
О жертвенном, о мёртвом Боге…
И сердце плачет и горит.
Но недаром он о себе говорит, будто
…Солнцем Эммауса
Озолотились дни мои…
"Солнце Эммауса озолотило и его душу; озлащённая, она таит неведомый свет; Иванов вновь и вновь возвращается на дорогу: дальше, все дальше бредёт одинокий путник к ему забрезжившему сиянию. И как следы его, на пути, им пройденном, остаются книги, идейные течения, кружки, общества. Те из людей, которые чувствуют свет любви, от него исходящий, вспоминают одинокого путника, когда его уже с ними нет, когда он где-то впереди и вдали, шествует по пути в Вифлеем, и кто-то странный к нему пристает на пути, говорит о жертвенном Боге. И горит его сердце и плачет оно". (Андрей Белый)
