В этом году ценители и почитатели изящного в искусстве русского позднего классицизма вспоминают две даты – 235-летие со дня рождения и 145-летие со дня смерти Ф. П. Толстого.
Портрет графа Федора Толстого. С оригинала С.К. Зарянко. Гравер П.Ф. Борель.
Литография В. Дарленга. Конец XIX в. ДМВ. Инв. № НВ-30319
«Теперь скажу несколько слов о наружности отца. Роста он был среднего, несколько худощав и держался прямо, почему казался высоким. Волосы с проседью вились локонами; из-под несколько нависших бровей добрые серо-голубые глаза смотрели открыто и ясно [Отец говорил, что у него «выцветшие» глаза, а в молодости были, как мои, т.е. темно-голубые. Он часто находил во вкусах, характере и привычках моих сходство с собой в молодости. (Екат. Фед. Юнге вообще имеет сильно выраженный толстовский тип и по некоторым чертам, характеру и вкусам часто напоминала своего отца. Примеч. Изд.)]; прямой нос с подвижными ноздрями был точно выточенный; его профиль был совершенно правильный, если б не выдающаяся, как почти у всех Толстых, нижняя челюсть. Несмотря на этот недостаток, наибольшая, после глаз, прелесть его лица была в губах: что-то такое красивое, ласковое, обаятельное было в его улыбке, что этого не передашь словами. Рука у него была гибкая и красивая, ухо маленькое и правильной формы, кости тонки, ноги необыкновенно малы [Отец рассказывал, что когда он послал Гёте свои барельефы из Одиссеи, поэт, между прочим, заметил: «У графа Толстого должны быть очень маленькие руки и ноги: я это заключаю из того, что они очень малы у всех его фигур»]. В его бархатной шубке, подбитой тигристым пестреньким мехом, которую он всегда носил дома, он имел спокойно-благородную осанку вандиковских портретов. Весь внешний образ отца был крайне изящен и соответствовал как нельзя более его прекрасной душе. В манерах его была та врожденная, спокойная уверенность, не допускающая возможности каким-нибудь внешним действием унизить свое достоинство <…> Я от многих слышала, что в отце моем было что-то влекущее к себе и что «увидеть его – значит полюбить» (Екатерина Юнге)
«Мой великий художник» (Екатерина Юнге)
Имя выдающегося русского художника-медальера, рисовальщика и скульптора графа Федора Петровича Толстого (1783-1873) связано с Коктебелем опосредованно через его старшую дочь от второго брака Екатерину Федоровну Юнге (1843-1913).
В дневнике 1932 года Мария Степановна Волошина записывает со слов Максимилиана Александровича Волошина: «Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе зарождение Коктебеля? Я помню вот такой рассказ, слышанный мной от старика Юнге. Это было в эпоху, когда он поселился здесь, в Коктебеле, и собирался развернуть здесь большое хозяйство». «Старик Юнге» - Эдуард Андреевич Юнге (1831–1898), чья фамилия теперь неразрывно связана с историей возникновения дачного, а впоследствии курортного поселка Коктебель. Жена его Е.Ф. Юнге - урожденная графиня Толстая. Продолжая рассказ «о старом Юнге», М. Волошин говорит и о Екатерине Федоровне: «Жена Э.А. Юнге, Екатерина Федоровна, была человек не менее замечательный, чем он сам, хотя с другой совершенно стороны. Она была младшей дочерью Ф.П. Толстого - художника, скульптора, акварелиста, вице-президента Академии художеств. С детства перед ее глазами в доме отца проходила вся русская общественность, вся русская литература, - начиная с Пушкина и кончая Костомаровым, Меем, Майковым и т.д. Сама она была человек очень разносторонний: прежде всего, художница - и очень недурная, судя по ее первым вещам, которые носят на себе отпечаток серьезного и строгого стиля ранней эпохи ее отца. История самого Федора Толстого рассказана в двух сериях воспоминаний. В воспоминаниях М.Ф. Каменской (старшей дочери Ф. Толстого от первого брака) рассказывается история их дома в царствование Николая I. А в воспоминаниях Екатерины Федоровны Юнге рассказывается история либерального салона Ф. Толстого в царствование Александра II».
Страницы из дневника Дома Поэта. 1932-1935 гг.
Запись рассказа М.А. Волошина о чете Юнге. ДМВ. Инв. № А-729
Думается, что М. Волошину были известны и записки самого Федора Петровича, напечатанные в «Русской старине» (1873 г., т. VII) незадолго до кончины графа. В некрологе на смерть художника редакцией издания приводятся его слова: «Трудовая моя жизнь - кончена», говорил нам слабым, прерывающимся голосом граф: «но мне хотелось бы оглянуться назад и посмотреть, что сделано мною… Возьмите «Отчет», мною составленный; быть может, лица интересующиеся трудами по части русского художества не без интереса его прочтут и помянут меня добрым словом…».
В мемориальной библиотеке музея хранятся два экземпляра воспоминаний Екатерины Юнге (М., «Сфинкс» 1914 г.). Ее перу принадлежат также статья «Детство и юность Ф.П. Толстого» (Русский художественный архив, 1892 г.).
Воспоминания Е.Ф. Юнге. Первое посмертное издание. ДМВ. Инв. № Б-3672.
С мемуарами Марии Каменской (1817-1898) М. Волошин, вероятно, знакомился в журнале «Исторический вестник» за 1894 год, в котором они были опубликованы. По его мнению, они «превосходят по своим литературным достоинствам и по передаваемым в них фактам книгу воспоминаний Ек.Ф. Юнге». Но, несомненно, облик отца в воспоминаниях обеих дочерей нарисован с большой любовью и нежностью, «описан так художественно», что его можно видеть «как живого перед собой».
Мария Каменская посвятила отцу также две сказки в стихах - «Сказка о дедушке Январе и о бедной сиротинушке» (Народное чтение, 1859 г., № 6) и «О мудром царе, трех царевичах и шести диковинках» (М., 1860 г.), а в романе «Пятьдесят лет назад» повествует о жизни в доме Федора Петровича в пору его молодости (Отечественные записки, 1860 г., № 10-12).
«Отец мой, - пишет Мария Каменская, - родился в 1783 году, 10-го февраля, в С.-Петербурге. До сих пор я с особенною любовью смотрю на два первые окна от дома Юсупова в бельэтаже Комиссариата. Это была комната бабушки моей, родина моего дорого отца! Как часто он рассказывал мне, что Екатерина II, катаясь в санях, почти всякий день проезжала мимо этих окон, кивала ему головой и рукой посылала поцелуи… По особой ли милости или по обычаю того времени – не знаю, только отца моего при крещении уже записали сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк. Никому в то время невдомек было, что этот младенец, с пеленок обреченный быть воином, родился художником в душе… <…> Его игрушками были бумага, карандаш, краски, и он пачкал ими с утра до вечера… Сколько этих первых рисунков сохранилось у меня до сих пор! <…> Выйдя мичманом в отставку, он тотчас же стал посещать классы Академии художеств. И с тех пор ни гонение судьбы, ни бедность, ни нужда, ни косые взгляды аристократической родни не могли уже его свернуть с любимого, избранного им пути. И кому у нас на Руси и даже в Европе не известно, до какого совершенства дошел наш русский художник-самородок, граф Федор Толстой?! Как медальер, гравер, акварелист, живописец и скульптор, он во всех разнообразных родах своей художественной деятельности составил себе равносильную славу».
Профессор скульптуры (1849), он был не только вице-президентом русской Императорской Академии Художеств более 30 лет (1828-1859), но почетным членом прусской (1822), австрийской и флорентийской (1836) АХ. Ко всем художественным талантам он был неплохим механиком, слесарем и часовщиком, превосходно жонглировал, фехтовал, ездил верхом, танцевал, писал драмы и прозу, занимался гальванопластикой (составил учебник по этому делу), основательно знал физику, химию, зоологию, астрономию, историю, археологию, литературу…
«Столько вещей интересовало его, что решительно не понимаешь, откуда у него хватало времени на все это. <…> Просто трудно поверить, что можно столько сделать в одну, хотя и долгую, человеческую жизнь, но это становится еще удивительнее, когда возьмешь в соображение кропотливость и миниатюрность большинства его работ, то количество труда, которое он полагал на каждую из них, и самый способ его работы. <…> Хотя я не застала уже самой плодовитой поры его деятельности, но и я могу свидетельствовать о том, какое количества труда он полагал на каждую свою вещь. <…> Доказательством этому могут служить многие, еще сохранившиеся у меня, его рисунки. <…> Когда всмотришься в рисунки «Душеньки» или двух балетов из античной и скандинавской мифологии (альбомы такого же размера, как «Душенька»), то поражаешься не только верностью природе, но и тщательностью работы художника <…> Упоминая выше о разнообразных знаниях и занятиях отца, я, конечно, не назвала и трети всех их и назвала довольно беспорядочно, но он не случайно занимался тем или другим, одно последовательно вытекало у него из другого, и все стремилось к цели: сделаться, как он говорил, «образованным художником», – рассказывает Екатерина Юнге.
«Он выбрал для своих произведений античную форму…» (Екатерина Юнге)
В своих записках граф Федор Толстой вспоминал: «Увлекшись красотою статуй Греции, полюбил ее высокие произведения в барельефах и скульптуре, в саркофагах, жертвенниках, вазах, чашах, канделябрах, лампах, мебели, колесницах и т.д.; со всех этих произведений искусства древней Греции я много рисовал, старательно и долго их изучал, и вполне полюбил древнюю Грецию». Увлечение древним миром, античностью было настолько велико, что как вспоминала, в свою очередь, Екатерина Юнге, интерес вызывало даже чтение мифологических словарей, которое передалось и ей. Произведение изящного искусства, один из барельефов Ф.П. Толстого на древнегреческую тему «Меркурий ведет тени женихов Пенилопы в ад», сделанный «посредством только что открытого тогда способа, гальваническим током осаждать медные слепки» находится в фондах коктебельского музея. Это эталон «живописного рельефа» - использования в скульптуре чисто живописных приемов в передаче пространства, пример произведения станкового искусства.
«В 1816 году я сочинил и вылепил из воску, на аспидных досках, четыре барельефа из поэмы Гомера: «Одиссея» (барельефы в шесть с половиною вершков длины и три вершка высоты). Первый барельеф изображает пиршество, в доме Одиссея, искателей руки Пенелопы, жены Одиссея, во время пребывания последнего на Троянской войне. <…> Второй барельеф изображает Телемака, приехавшего, с одним из своих приятелей, к королю Менелаю, где, по обычаю греков того времени, был ласково принят им и женою его, Еленою <…> Третий барельеф изображает возвратившегося Улисса на остров Итаку. <…> Четвертый барельеф представляет Меркурия, отводящего прозрачную группу летящих теней женихов Пенелопы в ад. У входа их встречают тени Агамемнона и Ахилла, удивленные одновременной смертью стольких юношей. Агамемнон, узнав одного из них, расспрашивает о причине их смерти и узнает о происшедшем на острове Итаке. С этих четырех восковых барельефов я вырезал, в составной крепкой меди, формы для выливания в них гипсовых слепков. С первого барельефа я вырезал форму в 1818 году, со второго в 1820, с третьего и четвертого – в 1821 и 1822 гг.».
Ф.П. Толстой. Меркурий ведет в ад женихов Пенелопы».
Сцена из «Одиссеи» Гомера, песнь XXIV. 1820 г. Гальванопластика. ДМВ. Инв. № С-31
Наш Богданович милую поэму написал… К ней граф Толстой рисунки начертал… И Душеньку рисунки воскресили
Спустя некоторое время Федор Петрович Толстой снова обратится к античности и создаст серию рисунков к поэме Ипполита Богдановича «Душенька» (1820–1833 гг.). Эта серия классических рисунков стала широко известна и считается лучшей работой Толстого-иллюстратора. «В 1830 году я выгравировал на медных досках, au burin, 63 большие гравюры, сочиненных мною и в контурах пером сделанных, рисунков, изображающих в лицах поэму Богдановича «Душенька» («история Амура и Психеи» - Аппулея), написанную им в шутливом тоне. Я же, изображая эту поэму в моих рисунках, держался строго, благородного и изящного стиля лучшего времени процветания искусства древней Греции, т.е. времени Перикла <…> в которое я перенес поэму Богдановича».
Музой и вдохновительницей для мастера была его первая жена Анна Федоровна. Их дочь Мария Каменская справедливо отмечает: «Своею пластическою, античною красотою она влияла на вкус отца. Я даже могу доказать это: возьмите поэму «Душенька» Богдановича, иллюстрированную гравюрами Федора Петровича Толстого, разверните ту страницу, где Душеньке в подольчик яблочки валятся сами… Это моя мать с ее грацией, с ее прелестным выгибом шеи! Мне-то уж как не узнать ее! Да, влияние маменьки моей во всех женских фигурах, исполненных отцом в ее время, неоспоримо. <…> Мать мою во всех биографиях графа пропустили, точно она и не существовала; хоть бы вспомнили, что она вдохновляла мужа своего в то время, когда юный талант его быстрыми шагами подвигался вперед, в то время, которое Пушкин обессмертил стихом <…>».
Гравюры к «Душеньки» были опубликованы отдельным изданием в виде альбома, по экземпляру преподнесены королям Прусскому, Шведскому, Баварскому, Саксонскому, императору Австрийскому и во многие европейские Академии художеств. Именно за этот альбом граф Федор Петрович Толстой был удостоен золотыми первого достоинства медалями Академий. Шведский король наградил художника командорским крестом Северной Полярной звезды, Прусский - собственноручно отписал письмо, даруя золотую медаль. Экземпляр этого издания хранится и в личной библиотеке М. Волошина. Он представляется посетителям данной выставки в полном объеме, с цитатами из произведения И.Ф. Богдановича и небольшой аннотацией, сопровождаемые альбом (здесь пояснительный текст на русском языке, в оригинале – на французском), с музыкальным наложением на древнегреческий лад (Шопен).
Ф.П. Толстой Душинька. Спб, Тип. Имп. Академии наук, 1850. ДМВ. Инв. № Б-8931
Sella curulis
Одними из самых редких творений Ф.П. Толстого, дошедших до нашего времени, считаются предметы декоративно-прикладного искусства, проектированием которых граф также занимался. В мемориальной экспозиции музея, Летнем кабинете М. Волошина находится таковой предмет - стилизованное кресло черного дерева с Х-образными ножками, переходящими в подлокотники, которые увенчаны вверху головами львов, сиденьем и спинкой из кожи, украшением инкрустацией слоновой костью. В Древней Греции такого типа мебель называли «дифлос окладиос», в Древнем Риме – «sedia curulis» (курульное кресло). В «Коктебельском дневнике» в 1931 г. Евгений Архипов записал: «Максимилиан Александрович усадил меня в черное курульное кресло Юнге». Описывая обстановку квартиры Толстых, М. Каменская пишет: «Мебель вся была сделана по рисункам папеньки охтенским мужичком-столяром». И уделяет внимание описанию спальни и кровати в ней, которая «была не кровать, а сама Греция – ложе Амура и Психеи», ставшая, к слову, «натурой для иллюстрации» к «Душеньки». Е. Юнге воссоздает обстановку другой квартиры Толстого: «Голубая гостиная была самой веселой и нашей любимой комнатой. Мебель в ней была сделана по рисунку отца, в неогреческом стиле, хотя и не в сухом стиле empire; легкая и грациозная, с откинутыми спинками, с точеными ножками, она была замечательно красива: по полированному ясеневому дереву тянулся рельефный орнамент из темного красного дерева, изображающий переплетенные ветви дуба и лавра <…> комната освещалась спускавшимся с потолка алебастровым фонарем с бронзовыми львиными головами и цепями, также сделанными по рисунку отца. <…> Все в доме напоминало его, дышало им».
Кресло Ф.П. Толстого. [XIX в.]. ДМВ. Инв. № М-25
Кроме проектирования мебели, Ф.П. Толстой создавал эскизы других предметов декоративно-прикладного искусства. «Поднесенные, после коронации, императору Николаю Павловичу, с хлебом-солью, большие блюда и солонки из золота с.-петербургским дворянством и купечеством, были сделаны по рисункам, мною сочиненным <…> Эти два золотых блюда и две большие солонки, в античном стиле, находятся в Эрмитаже его величества, а рисунки и модели у меня». Теперь эти произведения утрачены, сохранились лишь эскизы.
Продолжение выставки 25 мая 2018 года.
